Охотник за смертью - Страница 100

100

Хельг сидел, скрестив ноги, рядом с пустой кушеткой в комнате для ритуалов. Он уже застыл, сложенные на коленях руки истончились так, что кожа обтянула каждую косточку, а глаза на белом лице были прозрачными, как чистая вода. В чистоте этой страшно чернели зрачки, но к такому зрелищу Орнольф привык. Он только снял с Паука зачарованную серьгу. Когда Эйни впадает в подобный транс, его смертельная красота слегка смягчается, и можно полюбоваться на него без вреда для психики.

– Ты такой милый, Орнольф! – прокомментировал от дверей язвительный девичий голос. – Я тебя тоже люблю. Закрой ему глаза, а? Жуть какая…

Она стояла, сунув руки в карманы узких брючек, покачивалась с пятки на носок и улыбалась незнакомой – не Марининой и не Паучьей – улыбкой. Девчонка как девчонка – лет пятнадцати, может быть, чуть старше. Значит, Хельг успел уже побывать у фей и вытребовал соответствующие чары. Девятнадцатилетней Марине, при всей ее юной свежести, дать шестнадцать лет было никак невозможно.

– Всех остальных девушек ты по-прежнему держишь на привязи? – Орнольф положил серьгу на стол рядом с зеркалом. – Или воплощение отнимает столько сил?

– Всех держу, – девчонка посерьезнела, – нет никакой гарантии, что чудище вылезет именно на меня. Рыжий, отойди от трупа. Мне начинает казаться, что он тебе нужнее, чем я.

– Ты же знаешь, что нет. Но это красивый труп. Что теперь?

– Теперь я прячусь поглубже, и на сцену выходит образ. Слушай, меня все время, пока я этим занимаюсь, бесит мысль о том, что я вот так же мог найти Сенаса, когда он прятался в смертных. Скажи что-нибудь утешительное, а?

– Запросто, – Орнольф пожал плечами: – ты не мог научиться делать это, пока не стал призраком. А призраком ты стал именно потому, что не мог вычислить Сенаса.

– Что бы я без тебя делал? Поцелуешь меня на прощанье?

Усмехнувшись, датчанин встал на колени рядом с телом Паука и поцеловал ледяные губы.

Девчонка фыркнула, отступила на шаг. Исчезла.

Да уж, для Хельга переходы с Межи в тварный мир и обратно – дело привычное. Глупо было надеяться опередить его. Теперь и в школу лучше не соваться. Заметит – взбесится. А кому это надо?

* * *

Сколько прошло времени? Сколько дней или недель? Альгирдас не смог бы ответить с ходу: для него, привязанного паутиной к нескольким часовым поясам, к смертным существам, живущим каждое в своем ритме, время не шло и не текло, и вообще вело себя ненормально.

Альгирдас ждал.

Ничего больше делать было нельзя. Только ждать и наблюдать. В теле Маринки, под слоями искусственной души, распятый на собственной паутине, он даже думать опасался, чтобы не нарушить маскировку. Единственное, против чего был бессилен, так это против непреходящего изумления: чем занимаются нынешние люди! На что тратят жизнь! И как тратят – это ж посмотришь на них и спасать не хочется.

Зато он понял, почему они в свои годы до сих пор считаются детьми. И в очередной раз убедился, что Орнольф прав, всеми силами ограждая его от контактов со смертными. Он регулярно в этом убеждался, начиная со времен истребления Гвинн Брэйрэ. И уже столько раз успел пожалеть о том, чего наговорил господину Корневу, что порой готов был, когда все закончится, пойти и извиниться. Люди делают нужную работу. Опасную, между прочим. И не боятся ведь. Себя не жалеют. Других – тоже не очень. С Орнольфом этот Корнев вел себя вежливо. И вообще, не надо было туда идти…

Сейчас Альгирдас все равно никак не мог исправить ситуацию и от этого только злился все больше. А проклятое чудище все не показывалось, как будто чуяло что-то… Нет, ничего оно почуять не могло. Во-первых, потому что было голодно – последнюю жертву буквально из горла вынули, – а голод не располагает к осторожности, во-вторых, потому что было придуманным. И те, в чьих фантазиях оно обитало, о том, что их страхам может что-то угрожать, не задумывались.

На то и страхи, чтобы ничего не бояться.

Это потом Альгирдас узнал, что прошло всего два дня. На третий, ближе к полудню, по времени того часового пояса, где он пребывал физически, Очкарик встретил одну из опутанных паутиной девушек.

Она заметила его издалека – у окна, в конце длинного, пустого коридора. И сначала конечно просто не поняла, что видит не обычного мальчишку из младших классов, а страшную сказку. Тем более что в ее возрасте в сказки уже не верят.

А когда подошла ближе, когда разглядела жуткие глаза за вросшими в плоть стеклами «очков», инстинкт самосохранения дал сбой, вступив в конфликт со здравым смыслом.

Чудовищ не бывает – в шестнадцать лет это считается установленным фактом. Тем более не встретишь чудовище среди бела дня, когда кругом, за тонкими дверями, за стенами классов полно людей, слышны голоса учителей, а на улице шумят машины. К тому же глупо бежать от ребенка. Даже если он… если у него глаза… и эти стекла…

Дальше девушка додумать не успела. Она перестала быть собой. А Паук, успевший освоиться в теле Маринки, в этой девочке чувствовал себя вполне комфортно, и уж он-то, конечно, вообще ни о чем не думал.

Они поймали друг друга одновременно. Очкарик – школьницу, Паук – Очкарика. Но тот и не заметил невесомой, липкой сети. Он тянул к себе девчонку, ее дух и ее тело. И не догадался о подмене, пока Паук не обрубил цепкие когти. Девочка грохнулась на пол в коридоре, чтобы спустя несколько секунд завопить благим матом. А Паук, вцепившись в Очкарика, ухнул вместе с ним в темноту.

То, что было потом… Сказать, что Альгирдас смаковал каждый миг этого боя – значит не сказать ничего. Как давно не было у него такого противника! Тварь, которую нельзя уничтожить, потому что нельзя уничтожить то, чего нет. Полная боли и ужаса пустота. И десятки, сотни, тысячи теней – осколки образов, на которые распалось чудовище. Оно… они, несуществующие, пытались сожрать Паука. Забрать его жизнь. Но даже то, чего не существует, не способно взять то, чего нет. Призраки пытались отнять жизнь у мертвеца, более призрачного, чем они сами.

100